К годовщине 2017

10.01.2017

Фасад Большого театра темен, погребально-печален. Как жила российская столица сто лет назад, в тревожном 1917 году

Фасад Большого театра темен, погребально-печален. Как жила российская столица сто лет назад,

В наступившем году будет отмечаться 100-летие революции 1917 года в России. Это, пожалуй, был самый тревожный и трагичный год в истории нашей страны. Именно тогда произошло событие, вошедшее в советскую историю как Октябрьская революция, а на деле – большевистский переворот, который сильно затормозил развитие России, а во многом и повернул его вспять. Последствия этого страшного переворота сказываются и спустя столетие. А впрочем, не одними лишь трагедиями жила страна в этом фатальном году. Об этих малоизвестных страницах жизни и пойдет речь в наших публикациях.

1 «Кащей Бессмертный»

7 февраля 1917 года в Большом театре состоялась премьера оперы Римского-Корсакова «Кащей Бессмертный». Декорации были выполнены по эскизам модного живописца Константина Коровина. Константин Алексеевич писал известному театральному деятелю В. Теляковскому: «Спектакль оперы «Кащей» прошел хорошо… Вот уже неделя, как я болен… Работа идет с Яковлевым. Во время своей болезни делаю бесконечное количество рисунков для «Баядерки». Несмотря на их роскошь, благодаря окраске и дешевым материям выйдет недорого, так что если ставить «Спящую красавицу» в Москве, то, несмотря на нашу дороговизну и только потому, что окраска, которая сделает дорогой вид из недорогих материй, костюмы будут стоить вдвое дешевле петроградских».

Пройдет совсем немного времени – всего несколько месяцев – и сам факт дальнейшего существования главного театра Москвы будет поставлен под сомнение. Иван Бунин запишет в «Окаянных днях»: «Вечером в Большом театре. Улицы, как всегда теперь, во тьме, но на площади перед театром несколько фонарей, от которых еще гуще мрак неба. Фасад театра темен, погребально-печален; карет, автомобилей, как прежде, перед ним уже нет. Внутри пусто, заняты только некоторые ложи. Еврей с коричневой лысиной, с седой подстриженной на щеках бородой и в золотых очках, все трепал по заду свою дочку, все садившуюся на барьер девочку в синем платье, похожую на черного барана. Сказали, что это какой-то «эмиссар».

Когда вышли из театра, между колонн черно-синее небо, два-три туманно-голубых пятна звезд и резко дует холодом. Ехать жутко. Никитская без огней, могильно-темна, черные дома высятся в темно-зеленом небе, кажутся очень велики, выделяются как-то по-новому. Прохожих почти нет, а кто идет, так почти бегом.
Что Средние века! Тогда, по крайней мере, все вооружены были, дома были почти неприступны».

Революционер Пантелеймон Лепешинский вспоминал, как решалась судьба Большого театра. Якобы, когда на заседании Большого Совнаркома подняли вопрос о его ликвидации как слабого пропагандистского звена, Ленин перед началом голосования сказал, что «театр нужен не столько для пропаганды, сколько для отдыха работников от повседневной работы. И наследство от буржуазного искусства нам еще рано сдавать в архив».

Таким образом, театр сохранили.

2 Страшные дни

Кульминацией московских революционных событий 1917 года принято считать расстрел Кремля. Он продолжался с 27 октября по 3 ноября. Одно из орудий было установлено на Швивой горке, рядом с церковью Никиты Мученика. В те времена, разумеется, еще не было высотки на Котельнической набережной, и Кремль отсюда просматривался идеально.
Сохранились воспоминания Николая Тулякова, командующего здешней батареей: «Когда я приехал на батарею, чтобы приступить к обстрелу Кремля, то увидел, что вся батарея пьяна и ее нужно сменить. Артиллерийский кадр был у нас достаточный, поэтому мне удалось сделать это быстро».
Таковы были особенности менедж-мента новой власти.

Кстати, именно отсюда удалось забросить снаряд в легендарные кремлевские куранты, исполнявшие в то время, как известно, идеологически сомнительный гимн «Коль славен наш Господь в Сионе».
Репортер «Московского листка» так описывал эти события: «А серый, зимний рассвет приносит такое же кошмарное утро, как и промелькнувшая ночь…

Орудийная пальба. По улицам проносятся санитарные автомобили. Летают грузовики с солдатами и «красной гвардией», а над каждым грузовиком – лес штыков.
У лавок – обычные хвосты, но нервно-потрясенные, испуганные обыватели ведут себя крайне беспокойно.
На Долгоруковской около Чичкина толпа хочет взять молочную «штурмом».

Охраняющие порядок два солдата поднимают винтовки и начинают стрелять в воздух…

Паника. Визги женщин. Толпа шарахается в стороны. Бегут, как слепые. Бросаются в первые попавшиеся ворота.
Минут через десять наступает успокоение. Но ненадолго. Стреляют где-то на соседней улице. И опять – паника».

Не менее красноречивыми были воспоминания писателя Константина Паустовского, жившего в то время на площади Никитские Ворота: «Однажды, в седую от морозного дыма осеннюю ночь, я проснулся в своей комнате на втором этаже от странного ощущения, будто кто-то мгновенно выдавил из нее весь воздух. От этого ощущения я на несколько секунд оглох.
Я вскочил. Пол был засыпан осколками оконных стекол. Они блестели в свете высокого и туманного месяца, влачившегося над уснувшей Москвой. Глубокая тишина стояла вокруг.
Потом раздался короткий гром. Нарастающий резкий вой пронесся на уровне выбитых окон, и тотчас с длинным грохотом обрушился угол дома у Никитских ворот. В комнате у хозяина квартиры заплакали дети.
В первую минуту нельзя было, конечно, догадаться, что это бьет прямой наводкой по Никитским воротам орудие, поставленное у памятника Пушкину. Выяснилось это позже…
В ответ на пулеметный огонь разгорелась винтовочная пальба. Пуля чмокнула в стену и прострелила портрет Чехова. Потом я нашел этот портрет под обвалившейся штукатуркой. Пуля попала Чехову в грудь и прорвала белый пикейный жилет.

Перестрелка трещала, как горящий валежник. Пули густо цокали по железным крышам. Мой квартирный хозяин, пожилой вдовец архитектор, крикнул мне, чтобы я шел к нему в задние комнаты. Они выходили окнами во двор…

Внезапно под окнами с тихим гулом загорелся, качаясь на ветру, высокий синий язык огня. Он был похож на факел. В его мертвенном свете стали наконец видны люди, перебегавшие от дерева к дереву.
Вскоре второй синий факел вспыхнул на противоположной стороне бульвара.
Это пули разбили горелки газовых фонарей, и горящий газ начал вырываться прямо из труб.
При его мигающем свете огонь тотчас усилился».
Страшные, страшные дни.

3 Марфа Посадница с Воздвиженки

В сентябре 1917 года в возрасте 68 лет скончалась известная московская благотворительница, самая знаменитая жительница Воздвиженки Варвара Алексеевна Морозова.
Какое-то время она ничем не выделялась из общей массы купеческих жен. Характер ее проявился, когда начались первые серьезные жизненные трудности. Маргарита Кирилловна Морозова, ее невестка, писала: «Когда муж заболел, В.А. Морозова взяла на себя управление Тверской мануфактурой и осуществляла его твердой мужской рукой. Отличавшаяся сильной волей и независимым характером, Варвара Алексеевна пользовалась большим авторитетом в купеческой среде.

Варвара Алексеевна была человеком широко образованным. Вместе с тем она была очень деловая и практическая, умела хорошо ориентироваться в коммерческих делах».
Она же описывала внешность Варвары Алексеевны: «У нее были замечательные глаза – большие, темно-карие, с красивыми, пушистыми, соболиными бровями. Выражение их было строгое, но иногда веселое, с оттенком грусти. Глаза эти нельзя было не заметить, исключительно хороши. Цвет лица ее был яркий, улыбка очень привлекательная. Ей шел светло-голубой цвет, она постоянно его носила. Очень удачно она изображена на портрете К.Е. Маковского, который всегда висел у нас в гостиной».

До того дошло, что Петр Боборыкин, когда работал над своим романом «Китай-город» о просвещенном купечестве Первопрестольной, Варвара Морозова послужила прообразом его героини Анны Серафимовны Станициной.

Славился на всю Москву ее салон. Один из постоянных посетителей его писал: «Богатая вдова, олицетворяющая в себе Марфу Посадницу новейшей культурной формации. Величественно-прекрасная жена, бойкая купчиха-фабрикантша и в то же время элегантная, просвещенная хозяйка одного из интеллигентнейших салонов в Москве утром щелкает в конторе костяшками на счетах, вечером – извлекает теми же перстами великолепные шопеновские мелодии, беседует о теории Карла Маркса, зачитывается новейшими философами и публицистами, в особенности же П.Д. Боборыкиным, изобразившим ее отчасти в своем романе «Китай-город». Свое сочувствие просвещению госпожа Морозова выразила и на деле, вызвавшись поддержать своим капиталом женские врачебные курсы и пожертвовав 10 тысяч на учреждение школы».

А вот К.С. Станиславскому и В.И. Немировичу-Данченко почему-то отказала, когда они пришли просить на МХТ. Немирович вспоминал: «Это была очень либеральная благотворительница. Тип в своем роде замечательный. Красивая женщина, богатая фабрикантша, она держала себя скромно, нигде не щеголяла своими деньгами, была близка с профессором, главным редактором популярнейшей в России газеты, может быть, даже строила всю свою жизнь во вкусе благородного сдержанного тона этой газеты. Поддержка женских курсов, студенчества, библиотек – здесь всегда можно было встретить имя Варвары Алексеевны Морозовой. Казалось бы, кому же и откликнуться на наши театральные мечты, как не ей… Когда мы робко, точно конфузясь своих идей, докладывали ей о наших планах, в ее глазах был почтительно-внимательный холод, так что весь пыл наш быстро замерзал, а все хорошие слова быстро застревали на языке. Мы чувствовали, что чем сильнее мы ее убеждаем, тем меньше она нам верит, тем больше мы становимся похожими на людей, которые пришли вовлечь богатую женщину в невыгодную сделку. Она с холодной любезной улыбкой отказала. А и просили-то мы у нее не сотен тысяч, мы предлагали лишь вступить в паевое товарищество в какой угодно сумме, примерно в пять тысяч».

Словом, это была личность с большой буквы. И смерть ее в 1917 году была событием своего рода знаковым – при новой власти эта дама уже не смогла бы так блистать.

4 Жертвы из числа студентов

В Московском университете за все время революционных событий 1917 года погибли 20 студентов. Ректор университета на всеобщем университетском заседании предложил почтить их память. Так эти несчастные люди, пусть и не пофамильно, вошли в историю Москвы.

Всего же ректор выявил следующие разрушения:
«1. В Институте сравнительной анатомии гранатой пробита стена на втором этаже, причем уничтожено шесть шкафов с научными препаратами;
2. В Зоологическом музее снарядом пробит потолок, причем повреждены три шкафа с крупными предметами и большое зеркальное стекло;
3. Повреждена балка над Геологическим институтом;
4. Повреждены стены и стекла в Физическом институте;
5. Пробита снарядом угловая стена старого здания, причем почти уничтожено все помещение Библиографического общества со всем имуществом и сильно пострадали коллекции географического и этнографического кабинетов».

Погибших студентов отпели в церкви Большое Вознесение и похоронили на братском кладбище, в селе Всехсвятском. Кроме того, «были обыски: на квартирах профессоров Кожевникова и Чирвинского, в клиниках – у советника правления, экзекутора и других лиц, причем в клиниках конфисковали запасы чая, сахара, риса, спирта, мыла, папирос, принадлежавшие по большей части клиникам и госпиталю».
А жизнь университета вскоре вошла в свое нормальное русло – за исключением известных поправок на новую власть.

5 Опасный вопрос

А вот одно короткое воспоминание, которое относится к 1917 году. Автор его – сын легендарного актера Василия Ивановича Качалова Вадим Васильевич Шверубович: «Как-то в декабре 1917 года, когда появляться на улицах в офицерских погонах стало невозможно, а расстаться с ними «господам офицерам» было очень тяжело и они прятали их под штатскими пальто и солдатскими шинелями, Балиев (русский театральный деятель, режиссер. – Прим. ред.) обратился к своим гостям с просьбой у него в театре погон не носить: «Ведь не хотите же вы, господа, чтобы у меня были неприятности, вы же знаете, что «товарищи» погон терпеть не могут». И вдруг кто-то из публики спокойно и громко спросил: «А вам, товарищ Балиев, они приятны?» Никита растерялся, не зная, что ответить (а это с ним редко бывало), так как не мог догадаться, кто задал вопрос. «Свой» – тогда это розыгрыш, кто-нибудь из новых посетителей – тогда это опасно. Конечно, не один этот случай, но ряд подобных, страх перед такими случаями, перед потерей веры в себя (а это катастрофа для конферансье, почти такая же, как для тореадора) – заставили его бросить Москву. Как пелось в одном из его последних номеров: «Вот была Москва какая – сы-ы-тая да сонная, а теперь она другая – революционная!» В Москве революционной ему было неуютно».

В результате Никита Балиев вместе со своим легендарным детищем – кабаре МХТ под названием «Летучая мышь» – переехал в Киев, затем вернулся в Москву, после чего оказался в Париже, в котором и сгинул в безвестности и безденежье.

Алексей Митрофанов