Письмо десятое. Восемь минут после полуночи

Мой милый друг!

Здравствуй!

Вот и все, оборвалась наша связь…

В прошлом письме я рассказывал тебе о том, что М. покинула наш город, воспользовалась периодом моего отсутствия, совершенно неожиданно, хотя по ощущениям моим внутри — давно уж ожидаемо, и отправилась за полстраны. Я знаю, что руководил ею не расчет, что отправляется она в будущее неизвестное, хотя какое будущее может быть известным, но все же в будущее такое, о котором и предположить ничего нельзя. Отправляется отчаянно, полагаясь на авось, на свой угасающий с годами оптимизм, ведь там у нее нет ничего, даже договоренностей, есть лишь надежда на лучшее, вера в хороших людей, которые непременно должны встретиться на жизненном пути, но сложится ли?

Где будет жить, как и на какие средства?.. Вопросы такие крутятся в моей голове беспрестанно и туманят рассудок, когда вспоминаю, кем была М. для меня многие годы. Ведь я так и не научился жить без нее, ответственность за ее судьбу чувствую и по сей день, как чувствовал те три года, что жили мы врозь. Я многого так и не сказал ей, хотя хотел сказать, планировал, но говорил совершенно иное, как странно все же устроены люди, и теперь результат безутешный – М. больше нет в нашем городе, и я ощущаю огромную утрату.

Я не был с нею, когда она уезжала, и это ранило меня болезненно.

Но если бы я был с нею, что тогда? Дал бы я ей уехать, позволил бы? Не знаю. Вероятно, и она чувствовала это, потому и решилась на отчаянный побег, да, это был побег из прошлого, в тот период, когда я на неделю отлучился из нашего города по делам. Я верю в то, что ты когда-нибудь прочитаешь мое письмо, а раз так, то ты поймешь меня, мой милый друг.

Признаюсь: я точно знал время, в которое поезд тронется со станции, и знал, кто ее провожает. Да, она предупредила меня об отъезде, и я попросил В. ее сопроводить. Он выполнил просьбу мою.

Теперь же, вернувшись в наш город, я закрываю глаза и представляю…

М. все еще живет со мной, в одной квартире, пусть и не так, как раньше, мы уже много месяцев соседи по комнатам, а не близкие, но все еще добрые приятели. Она вернулась после долгой разлуки — ей негде стало жить, и я приютил ее.

О, и это было прекрасное время! Но…

Поезд, транзитный, проходящий, северный.

Я представляю, что день прошел в глупых хлопотах, поистине глупых, потому что мы расстаемся, возможно, навсегда, и никто из нас не желает того, но мы говорим о каких-то пустяках, о бытовых мелочах, и даже прибираемся в квартире. Собираем ее вещи, в одну сумку они не помещаются, пришлось бежать в магазин за второй, перешучиваемся, но шутки не вызывают смеха, нет и радости, есть только странное чувство, ощущение того, что надвигается нечто неотвратимое — то, что окончательно разрешит многое, отделит одно от другого.

Она пугает, приближающаяся грань, но ощущение ее близости, ее постоянства, порождает чувство нереальности. Мы не верим, ни я и ни она, в то, что происходит, в ее отъезд, но продолжаем собирать сумки, отделяем одни вещи, извлеченные из шкафа, снятые с полок, от других, что-то отбираем, что-то выбрасываем, что-то в последний момент, передумав, кидаем в сумку. Я с трудом переживаю те минуты, поглядываю на нее – все как будто в порядке, она немного хмурится, озабочена, но так бывает перед долгими поездками.

И все же что-то не так, я остро ощущаю, что-то надо сделать, что-то надо сказать, но слова не приходят на ум, а поступки – их попросту нет! Мы продолжаем методично, с методичностью убийственной, собирать вещи, понимая, что час расставания все ближе, что завтра мы не увидим друг друга, и послезавтра не увидим, и не увидим еще множество дней, может быть, всю свою жизнь, и что вещи, собранные нами в сумки, бездушные вещи станут лишь напоминанием о дне, прожитом бессмысленно и бесполезно.

Она уезжает слегка за полночь. У нас, по календарю, оставался полный день. Тот самый день, что провели мы в хлопотах пустых. Разговоры?.. Да, мы говорили, но слова тоже были пусты, были лишены смысла, срывались с губ просто так, мы и не контролировали сказанное и многого не слышали. Мы ведь часто слышим лишь то, что срывается с наших губ, а слушать надо души.

23:30. Перрон. Как всегда М. раньше вызвала такси, беспокоясь, а нас довезли за какие-то минуты. Полчаса до прихода поезда и еще восемь минут до его отхода. Целая вечность. Можно наговориться, но мы молчим. Ждем мучительно.

На перроне, помимо нас, всего несколько человек, они поодаль, у них другие вагоны, вероятно, или же гадают люди, где и какой остановится вагон. Мы одни на многие метры вокруг. Платформа сумрачна, фонари горят на платформе соседней, их свет едва достает до нас, но я даже рад тому. Пусть М. не видит моих глаз, пусть М. не видит моих слез.

На перроне поблизости нет лавок, и М. присела на одну из сумок. Я стою рядом. Густо пахнет мазутом. Воздух будто смазан им. Я помню этот запах с детства. Вокзалы для меня всегда были символом разлуки, и, глядя на провал передо мной, в черноте которого скрываются рельсы, я вдыхаю его, этот едкий и ни на что не похожий душевный яд, покорно даю ему наполнить свои легкие, знаю, что еще долго не избавлюсь от него, и думаю безнадежно о том, как все можно изменить.

Как же гулко бьется сердце, когда отсчитывает особые секунды.

Удары становятся сильнее, громче, а при появлении поезда и вовсе оглушают.

Но пока поезда нет, на перроне тишина, губительная тайна…

…Гудок, дальний гудок, разрывает ее в тот миг, когда рождается надежда – нет, поезд не придет, и вот сейчас, прождав еще немного, мы вернемся домой, и все будет по-прежнему.

За первым гудком следует второй, ближе, разбивая последнюю надежду, и вот из темноты, из черного дурмана выплывают два огромных тусклых желтых фонаря, перед которыми клубится белый дым, они становятся ярче и больше, круглее с нарастающим, оглушающим железным мощным гулом, доходит и запах, другой, более тяжелый, но все такой же вязкий, мазутный. Проплывает огромный тепловоз, тянутся один за другим и стонут скрипучие вагоны, мелькают квадратные окна, темные и белые, и в некоторых видны сонные силуэты.

М. поднимается с сумки.

На платформе оживает обычная суета.

Поезд замедляет ход, останавливается и замирает с лязгом, нужный вагон, дернувшись в агонии, застывает, и распахивается дверь, оглушительно скрипит порожек, откидывается проводницей, обнажая ступени. Я подхватываю сумки и спешу за М., которая спешит к ступеням. Она протягивает билет проводнице, женщине с заспанным, усталым лицом, которая скользит по М. и по мне равнодушным взглядом. Вхожу за М. в вагон, большинство пассажиров спит, внутри – желтый полумрак и воздух тяжелый, находим ее купе, ее место, устраиваем сумки, я успеваю сказать бодрствующему спутнику, чтобы он приглядел за вещами, выходим – для прощания.

Отправление через пять минут, напоминает проводница и отворачивается.

И мы снова одни, на перроне, одни в целом мире.

М. смотрит на меня.

— Я не хочу уезжать, — шепчет она, сверкнув влажными глазами.

— И я не хочу твоего отъезда, — шепчу быстро я.

Минуты, те самые минуты, которыми так бесполезно был соткан прошедший день, внезапно становятся важными и бегут бешено, неумолимо, тают стремительно. Мы смотрим друг другу в глаза, и, кажется, понимаем в эти крохотные отрезки времени гораздо больше, чем понимали всю предыдущую жизнь, и множество слов, которых раньше не могли найти, сразу приходят на ум, и чувства переполняют, а слезы застилают глаза. Поздно, до отъезда – четыре минуты.

Молчим, но наши души, как это и бывает, как я и утверждал, говорят за нас.

Не уезжай, пожалуйста, не уезжай, стенает моя душа! Мы были вместе много лет, но три года прожили порознь. Да, были на то причины, были и обстоятельства, да, повлияли и плохие, завистливые люди, но ведь все можно пережить, мир так устроен, что все можно пережить, но переживем ли мы все вместе или же время станет терзать нас по отдельности?

Мой милый друг, я представляю, как смотрел бы на М. в те минуты, и как она смотрела бы на меня. Я знаю совершенно точно, что видел бы ту же юную студентку, то же милое очаровательное создание с невинными глазами цвета небесной выси, которую повстречал десять лет назад. Я знаю совершенно точно, что для меня она не изменилась, осталась такою же, несмотря на годы и причины, побудившие ее искать какой-то смысл в отдельности от меня.

Три минуты до отхода поезда.

Это было глупо, было неправильно тогда, три года назад, когда мы с тобою расстались, говорит ее душа. Я поняла это, как, наверное, понял и ты, мы оба, верно, где-то ошиблись, в какой-то неприметный отрезок времени, возможно, какое-то слово сыграло роковую роль. Мне было нелегко, испытания тяжкие выпали на мою долю, но я не забывала о тебе и продолжала думать, я переживала за тебя и мечтала о том, что все наладится, что все вернется к прежнему, и только эти думы помогли мне выжить.

И я думал о тебе все эти годы, корил себя за то, что допустил случившееся, что отпустил, когда решила ты уйти – говорила в ответ моя душа.

Две минуты до отхода поезда.

Простишь ли ты меня? Да!

И я тебя прощаю…

Последняя минута. 0:08 – строго по расписанию.

Ты все еще любишь меня? Да!

И я все еще люблю тебя…

Я порывисто хватаю маленькие ручки М., притягиваю и целую ее в щеку, целует в щеку и она меня, волнуясь чрезмерно, происходит все очень быстро, и вот она отходит, взбирается по ступеням в вагон, оборачивается и отступает в сторону, уступая место проводнице, которая с ржавым скрежетом опускает порожек и уходит вглубь, машет мне рукой.

Я вижу слезу, которая катится по щеке М. Вагон, резко дернувшись, трогается с места, набирает ход, и я иду за ним и машу в ответ рукой, ускоряя шаг, и вижу, чувствую, как прошлое мое, настоящее и будущее уплывают вдаль, слышу, как громче стучат по рельсам колеса, и скоро последний красный фонарь поглощает мазутная мгла.

Я открываю глаза – ночь, темно, одиночество.

До свидания, мой милый друг!