– Куда-то ваш голос пропадает Как в полынью ныряет – говорил он в телефонную трубку, молодцевато смеясь.
Он обо всём говорил незаурядно.
Проза Бондарева обстоятельна, выразительна, мелодична, полна красок, внимания к тонким движениям тела и души. С самых первых его вещей – это классическая литература.
Пожалуй, главное для фронтовой бондаревской прозы – взятое из пережитого повторение древнего сюжета сражения при Фермопилах: не постояв за ценой, выстоять. Или проиграть, но жизнью пожертвовать.
Так в повести «Батальоны просят огня» (1957) те, кому нельзя отступать и надо отвлечь противника, остаются без огневой поддержки своих. Из нескольких сот человек выживают всего пятеро. Капитан Ермаков бросает командиру дивизии Иверзеву: «Я не могу считать вас человеком и офицером». (Но и этот командир готов к смерти, позднее он лично ведёт солдат в лобовую атаку и, раненый, теряя кровь, освобождает оскорбившего его капитана из-под ареста.)
Натиск врага и самоотверженная погибель и в «Последних залпах» (1959), и в миниатюрах «Мгновения» (1977), а в романе «Тишина» (1962) полковая батарея окружена и расстреляна прямой наводкой.
В романе «Горячий снег» (1970), посвящённом боям под Сталинградом, тот же отчаянный героизм попавшего в окружение взвода. Под конец остаётся несколько снарядов, одно орудие, и четверо выживших. Командующий видит в бинокль, как не сдаются «казалось давно обречённые, но вот же продолжавшие бороться», кто «никак не должен был уцелеть и не числился в живых». И в романе «Выбор» (1981) – окружённая батарея, и герой, застреливший своего командира и не успевший застрелиться (но он всё же однажды лишит себя жизни).
Хочется отметить деликатность и человечность мастера и фронтовика, которую проявляет Бондарев при описании самых страшных подробностей смертоубийств. Он сумел показать ужас войны точно и выпукло, но уклоняясь от натурализма, быть может, так щадя память павших. Очень часто самую жуть он вкладывает в уста героев, называя, но не показывая, избегая изображения.
Увешанный орденами и медалями, в 1994-м Юрий Васильевич публично отказался принять государственный орден «Дружбы народов» по случаю своего юбилея. Телеграмма в адрес первого российского президента была коротка: «Сегодня это уже не поможет доброму согласию и дружбе народов нашей великой страны». Чем-то напоминает сцену из его ранней повести.
«– Простите, товарищ полковник, – сказал Ермаков, не в силах сдержать себя. – Вы надеетесь, что моя докладная воскресит батальон?…
Ермаков выговорил это и будто оглох от собственного голоса, доносившегося до него как из душного тумана, и в ту секунду отчётливо понимая и чувствуя, что правда, которую он скажет сейчас, будет стоить ему очень дорого».
Последнего советского классика редко вспоминали в последние десятилетия, почти не показывали по телевизору. Это разговор с Юрием Васильевичем, которому тогда исполнилось уже 95 лет, и частично с его чудесной женой Валентиной Никитичной. Из скромности он и она попросили убрать некоторые прекрасные эпизоды их знакомства, юного общения, спортивного соперничества, но главное – осталось
Вновь публикуя это интервью, поздравляю всех защитников Отечества, и в первую очередь оставшихся в живых ветеранов Великой Отечественной. Хорошо, что страна защищена от войны – это работа всех, офицеров, рядовых, верховного. Но сколько кошмара в стране! Вымирание народа страшными военными темпами. Это была нескончаемая боль Юрия Васильевича.
У Бондарева был глуховатый, отрывистый голос. Он старательно подбирал слова, отвечая на любой вопрос, будничный или мировоззренческий, но произносил их порывисто, с нажимом.
В лице, с продольной морщиной на высоком лбу, – скорбная раздумчивость. В светлых глазах – живой огонь.
Всегда, всегда при всей его лихости, он оставался невесел и сосредоточен, как бы от непреходящей и привычной боли.
Когда в нём поселилась эта печаль? В войну, когда видел неотрывно смерть и терял друзей? Или позднее, когда потерял страну?
– Юрий Васильевич, спасибо, что согласились поговорить.
– Ю.Б.: Я даю интервью редко. После встречи спрашиваю себя: «Сказано ли было что-то существенное? Нужен и важен ли был разговор?»
– Что вас радует в жизни?
– Ю.Б.: Утро. Рассвет. Звездная ночь.
– Какая ваша любимая экранизация вашей прозы?
– Какими были ваши родители?
– Когда вам было семь, родители переехали в Москву. Знаю, много времени в детстве вы провели на реке
– Вы жили в Замоскворечье Что самое яркое там запомнилось?
– Ю.Б.: Это были неповторимые и беспримерные времена. Двор был — одна семья. Почти все ночью выносили кровати и спали под столетними липами. Старшие рассказывали о Гражданской войне Я во дворе поставил турник, делал солнышко У меня был второй разряд по гимнастике. Скажу без ложной скромности, что считался самым сильным и храбрым во дворе. Может быть, на меня повлиял Джек Лондон, я любил и до сих пор люблю его безоглядно отважных мужественных героев.
В Замоскворечье, где прошло мое детство, я полюбил голубей. И там, в Замоскворечье, были сплошные голубятни. У меня были все породы голубей!
– Юрий Васильевич, у вас две медали «За отвагу». Вспоминаете тех, с кем вместе прошли войну? Какие они были?
– Ю.Б.: Конечно. Постоянно вспоминаю. Мы воевали с мыслью, что за нами стояла Россия. Кроме их отваги и самопожертвования я хотел бы отдельно отметить их уровень культуры.
Это были артиллеристы, почти все деревенские ребята. Только три городских офицера во всей нашей батарее. Эти ребята со всей страны не учились в вузах, но тянулись к знаниям, и, подозреваю, были гораздо образованнее многих сегодняшних студентов. Тогда ведь всюду были кружки, дома пионеров, ребята читали и хорошо знали классику. И отличались человеческим достоинством, чуткостью, деликатностью.
Возможно, до конца я даже так и не смог передать невероятную теснейшую дружбу и взаимозависимость солдат на войне.
Самое страшное – первая бомбардировка. А так, я не встретил ни одного ненадёжного сослуживца. Все на войне были влюблены в места, где они жили, и поэтому верили, что не погибнут. Это было способнейшее поколение!
Мы проходили все круги ада, полные надежд, и чувствовали себя людьми, защищавшими свой дом, родных и любимых. Мы сами себе казались очень взрослыми людьми, которых уже ничем не удивишь. И при этом мои ровесники, вернувшиеся после войны и ничего не страшившиеся, боялись поцеловать девушку. Сейчас таких не встретишь.
Думаю, что выжил на войне чудом. Смерть всё время была рядом. Однажды снаряд упал прямо передо мной, тогда пронеслось: «Господи, спаси и сохрани!». И он не взорвался.
– В вашей жизни было много чудесного?
– Ю.Б.: Чудеса? Вся жизнь чудесная. Сегодня посмотрел на дерево. Было зелёное, а стало всё желтое, а потом будут голые ветки. Это и есть необыкновенность.
– Знаю, что вам довелось воевать с так называемыми «бандеровцами».
– Ю.Б.: Это было перед Карпатами. Они обстреляли нашу артиллерийскую колонну, ну и мы ответили хорошенько. Помню, у Каменец-Подольского у реки подошли мутные хлопцы в черных куртках, а спустя полчаса началась по нам стрельба из кустов возле берега.
Кстати, в Карпатах я видел своими глазами, как маршал Москаленко, командующий армией, стоял на перевале почему-то с немецкой винтовкой и кричал: «Стой, славяне! Ни шагу назад!» Я тогда подумал: «Его ли это дело так останавливать?». Но мы уж, конечно, не драпали. И врезалось в сознание это грозное: «Славяне, ни шагу назад!»
– Вы и с Жуковым встречались.
– А писали на войне?
– Ю.Б.: Нет, на войне не мог ничего записывать. Был привязан к пушке. Потом всё доставалось из памяти.
– Валентина Никитична, это правда, что вы познакомились с Юрием Васильевичем, когда он еще не был писателем?
– В.Б.: Я училась с его сестрой в школе. И жили мы рядышком. Моя Озерковская набережная и его Новокузнецкая улица. Встречались на перекрестке и много гуляли. И уже больше шестидесяти семи лет вместе.
Юрий Васильевич поступил в Литературный институт в 1946-м. Первый рассказ был опубликован в 1949-м — «Поздним вечером».
– Помню этот прекрасный рассказ. Коля ждёт маму-врача в доме, одолеваемом метелью, а в руке сжимает перочинный ножик, подаренный ему отцом, погибшим на фронте.
– Ю.Б.: Когда я поступал в Литинститут, принёс стихотворения и два рассказа по четыре страницы. Вернувшись с войны, я писал о войне.
Он же первым хорошо отозвался о моём романе «Тишина». Он говорил: «Юра, работать! Забудьте про все увеселения этой изменчивой жизни. Работайте, ищете образ, метафору, слово». Он был деликатным и доброжелательным, лиричным, много говорил о словах, об их тонкости, точности, свежести. Много рассказывал о других писателях, изображая их интонацию, передавая их излюбленные словечки. Я у него бывал дома, мы подолгу говорили о литературе, жил он скромно.
– Вашу прозу называли «лейтенантской».
На самом деле, память для меня оказалась ответственностью. Всё, что мною написано о войне, — это искупление долга перед теми, кто остался там Я постарался осмыслить их судьбы.
– Писали от руки, печатали?
– Ю.Б.: Всегда от руки. Рука – помощница.
– В.Б.: Юрий Васильевич работал каждый день. В 51-м предлагали пойти в аспирантуру. Но решил посвятить себя столу – писательству.
– Ю.Б.: Это то, что должны знать молодые авторы прозы: талант не проявляется сам. Только после тяжёлой работы за столом.
Я много читаю, несмотря на возраст. Всё время возвращаюсь к своим любимым писателям: Бунину, Паустовскому, Шолохову, Твардовскому. И, конечно, Толстому.
Мой литературный бог – мудрейший Лев Николаевич. Мне кажется, он сказал о жизни всё. Например, он сказал так: «Всё пройдёт, всё Всё изменится и от костей наших не останется ничего. Но если в наших произведениях есть хоть крупица настоящего искусства, они будут жить вечно». Толстой говорил, что надо всю жизнь учиться, до конца. Я учился и до сих пор учусь у жизни. Вот что важно для писателя.
Выходит немало интересного, и всё же явно не хватает серьезных и ярких романов, способных вобрать широту бытия и выразить саму историю через драму человеческой личности.
– Но была и цензура, вам доставалось от официозной критики, так же, как потом от прогрессистской
– Ю.Б.: Да, доставалось. Но я вопреки модным стенаниям хочу сказать, что не держу обиду на цензоров, с которыми ночами пили кофе и спорили над той или иной фразой. Иногда я говорил: «Если вы знаете, как художественно достоверно переделать эту сцену, я хоть сейчас ее перепишу. Нет? Не знаете? Тогда оставлю!» Если где-то уступал, то по своей воле и незначительно, не в ущерб литературе и правде. Иногда что-то предлагали смягчить.
– Как надо воспитывать детей?
Ю.Б.: Пусть Валя скажет
– В.Б.: Юрий Васильевич очень добрый отец. Он всегда относился ко мне с большой заботой и уважением, а значит, подавал пример детям, как относиться ко мне, к старшим. Все вместе мы — дружная семья, без всяких преувеличений.
– С кем дружили из писателей?
В хороших отношениях мы были с Юрой Трифоновым. И с многими-многими
– Ю.Б.: Старался относиться к нему чутко и помогать. Мы очень хорошо общались.
– Оглядываясь на жизнь, чем вы гордитесь?
– Ю.Б.: Удалось не промолчать и защитить нашу природу от надругательства. Удалось добиться победы над теми, кто хотел осуществить поворот северных рек и проложить канал через калмыцкую степь, повернув Волгу, не просчитывая опасности для великой реки. Не молчал. И когда страна попала в беду, тоже не смог отмолчаться Пускай и накрыли меня гневные вопли.
– Вы тогда, еще в июне 1988-го, с трибуны Всесоюзной партийной конференции сравнили перестроечное общество с самолетом, который подняли в воздух, не зная, есть ли в пункте назначения посадочная площадка. Он всё ещё летит?
– Ю.Б.: Да, он ещё находится в полете. Летит в неведомую даль. Я тогда же процитировал одного молодого механизатора из совхоза: «Есть ли сейчас разница между человеком и мухой? И муху и человека газетой прихлопнуть можно. Чуть что — сразу в антиперестройщики». Да, перестройка была использована как повод для дестабилизации, а потом и слома страны.
В деревне знают, как строить разумно: новый дом строят вокруг старого, а не просто ломают старый, а мы разгромили родной очаг, и ничего не построили.
Произошла трагедия убиения огромного государства. Его существование не было экспериментом. У него было будущее.
– Что вызывает надежду теперь в России?
– Ю.Б.: Уныние — великий грех. Надежды остаются. Повторю за одним из героев своего романа «Непротивление»: «Не всегда будет темнота там, где она густеет » Поэтому надеюсь, что благородные устремления вступят в решительное сражение с весевластной пошлостью.
Сколько было всего дурного и мрачного: от розней князей и произвола помещиков до расстрела парламента Вы написали о тех событиях роман «1993», а я, как вы знаете, роман «Бермудский треугольник».
– Что для вас те события?
– Ю.Б.: Я говорил часто и повторю: тогда Россия стала другой. Что-то надломилось в народе.
– Что огорчает сегодня?
– Ю.Б.: Слишком много лжи и боли. Слишком много нищих и потерянных. Для меня смысл жизни в известном кантовском: «Звёздное небо над головой и нравственный закон внутри». Где нет нравственности, бессмысленны любые законы. Знаете, когда больше всего законов принималось? В смутные времена!
Расстраивает и непрестанное жонглирование жаргонизмами снизу доверху. А могло бы преобразить Россию слово: слово, в котором красота правды. Совесть должна сопротивляться.
– Что важно для писателя?
– Ю.Б.: Писатель зависим от всей мировой культуры, но он не зависит ни от кого в отдельности. Так я дерзко сформулировал когда-то.
– Вы верующий?
– Ю.Б.: Вера – это тайна. Я крещён, читаю Библию.
– В.Б.: Мы отмечаем все церковные праздники.
– Что важно в жизни?
